Не дам забыть, как падал ленинградец
                На желтый снег пустынных площадей…
                
                Ольга Берггольц

  В Ленинграде, в бывшем доме эмира Бухарского, в большой коммунальной квартире, в бывшем кабинете царского генерала Давлетшина жила семья Баловых. Глава семьи работал каменщиком и, каким-то образом, один содержал семью. Скорее всего кроме основной работы он еще где-то подрабатывал. Жили Баловы скромно и питались не осетриной. На примусе Насти Баловой очень часто парила большая кастрюля со щами из свежей капусты (летом) или из кислой (зимой).

     Жили Баловы скромно, но весело. Веселье проистекало от детей которых было пять  персон: четыре  девочки и, самый младший, –  трехлетний Толенька.   Девочки в братике души не чаяли, буквально не спускали его с рук, а он всем улыбался и хлопал девочек по щечкам.

     Старшую девочку звали Валей и она была непререкаемым авторитетом для своих сестер и братика. Куда бы Валя ни шла детвора следовала за ней. Валя – на кухню и дети за ней, Валя – на двор, дети туда же.  Да не как-нибудь, не толпой, а гуськом, по ранжиру. Последним шел Толенька, держась за подол платья впереди идущей сестренки. Процессия выглядела очень забавно: дети следовали за Валей, как утята за уткой. 

     Вале было двенадцать лет, она училась в школе, где была активным членом драматического кружка. Свое увлечение драмой он переносила и на детей своей генеральской коммуналки, которых было около дюжины.

     Она разучивала с ними стихи, ставила маленькие скетчи, а затем все это выносилось на общественную кухню, на суд публики.

     Жильцы очень тепло принимали «артистов». Наибольшей популярностью пользавался Толенька.

    Валя объявляла: «Отрывок из сказки Пушкина о царе Салтане. Читает Анатолий Балов!»

    Толенька взбирался на табурет, задирал голову и, часто хлопая ресницами, начинал картавить: 

«Ель в лесу, под елью пелка
Плаво, диво не пиз*елка…» 

Публика исходила овациями.

       Лешка Барсуков, который жил через комнату от Баловых, любил играть и с Валей и с её сестрами. Все они были общительными и дружелюбными. И всех их в стране Советов ждала нормальная советская судьба. Но грянула война.

      В начале июля 41-го года власти города объявили об эвакуации детей из Ленинграда. Детей отправляли без матерей. Женщины были нужны на земляных работах для создания оборонительных сооружений. Да наверное и возможностей для эвакуации и детей, и мам просто не было.

     Каждый день с вокзалов Ленинграда уходило несколько эшелонов с детьми. Всего до 28 августа (в этот день была перерезана последняя железная дорога) было вывезено 395 000 детей. Мог ли город вывезти еще столько же женщин?

    После снятия блокады в городе был создан уникальный Музей обороны Ленинграда. Лешка Барсуков часто посещал этот обширный и впечатляющий музей. Там можно было пополазать по «тиграм», повращать стволы пушек, полюбовться истребителем, висевшим под потолком главного зала. Там все было интересно.

        Действительно, ярких, кричащих, драматических материалов в экспозиции имелось в избытке, а по стенам висели картины героического содержания. Их было много, но Лешку на всю жизнь зацепило одно, может быть и не очень талантливое, но потрясающее своим скрытым трагизмом, большое полотно (во вновь созданном музее эта картина не экспонируется). 

  На нем был изображен дебаркадер Московского вокзала (тогда он был снабжен стеклянной крышей). У перрона стоял поезд, составленный из дачных вагонов.  А по перрону  в панамках, кепочках, испанках в затылок друг другу двигались к вагонам цепочки мальчиков и девочек, руководимые энергичными комсомолками. За плечами детей висели самодельные вещевые мешочки, котомки, рюкзачки, снабженные лоскутками белой материи с фамилией владельца.

    Это город эвакуировал своих детей подальше от войны, которая слишком близко подошла к его предместьям.  Матери провожали своих детей.

    Большая рыдающая толпа этих несчастных женщин, в отчаянии ломая руки, воздевая их к бесстрастной стеклянной крыше, колыхалась вдоль стены вокзала. Ленинградки, измученные страхом за судьбу своих детей, хорошо знали, что немцы беспощадно бомбят все поезда. И товарные, и пассажирские. Они это знали и страдали безмерно, уже бессильные чем-либо помочь своим драгоценным кровинкам.
Они это знали, но они не знали того, что знали посетители музея. Бедные женщины не знали, что большинство из них никогда уже  не увидят своих Вовочек и Машенек, что эти отчаянные проводы — их последнее горькое общение. Они не знали, что каждая вторая из них умрет от голода в осажденном городе, а часть эвакуированных детей погибнет от бомб, недоедания, болезней или просто затеряется на просторах Родины чудесной. А посетители музея знали!

  И вот знание всего этого до такой степени усиливало трагичность изображенного на полотне, что люди стояли перед картиной и молча плакали.

   Итак, в июле 41-го года перед всеми ленинградскими матерями возникла необходимость выбора  из двух зол меньшего: либо эвакуировать ребенка, либо оставить в городе, при себе. Причем для правильности выбора не было никаких логических предпосылок, решения принимались на эмоциональном уровне. 

    Настя Балова решительно заявила, что она своих детей никуда не отпустит, что выживать они будут все вместе. К сожалению, такое же решение приняли около 300 000 ленинградских матерей (они бедные еще ничего не ведали о голоде). 

    И Валя и остальные детишки радостно поддержали мамино намерение. Ну кто же захочет добровольно уезжать неизвестно куда  от своей мамочки?

    Баловы умерли все, кроме Вали. Она уцелела случайно. Её в обледенелой комнате обнаружили комсомолки, бойцы бытового отряда.  Валя лежала под грудой тряпья, обнимая холодное тельце своего братика. Сначала подумали, что она тоже мертва,  но её сердечко хоть и редко, но тукало.

   Её доставили в стационар, где она постепенно стала возвращаться к жизни. После того как Валя немного оклемалась её через Ладогу вывезли на Большую землю. 
 
   Валя не потерялась, не пропала. Она, выпустившись из детдома, оказалась в ремесленном училище. Получила хорошую специальность, Вышла замуж и стала жить в Москве.

    Блокада навсегда контузила Валю. Для неё самыми светлыми людьми были блокадники, а самым святым праздником — день прорыва  блокады.
В этот день она всегда приезжала в свой город и заходила в генеральскую квартиру, чтобы навестить своих бывших сожителей. После этого Валя отправлялась на Пискаревское кладбище и возлагала на гранитную плиту с выбитой датой «1941» горсть конфет и ломоть хлеба. Она долго стояла перед огромной братской могилой, а в памяти её возникали милые лица сестер и братика Толеньки.

    Только память и хранила дорогие образы. Валя не имела даже плохонькой фотографии кого-либо из своих родных. Как обобщающий портрет всех несчастных ленинградских детей висело в Валиной комнате увеличенное фото Тани Савичевой.

   Валин муж ощущал, что фотопортрет давит на психику жены. Однажды он вознамерился снять его. Валя свела брови и сухо бросила:

    “Не трожь, а то умру”.

     В Валиной душе с блокадных ужасов поселилась ненависть к немцам. Не только к солдатам, к нацистам, к эсэсовцам, а именно ко всем немцам, к ущербной нации, породившей такую гадину, как германский фашизм. 

    Со временем это чувство попритихло, преобразовавшись в стойкую неприязнь ко всему немецкому – к языку, к книгам, к артистам и певцам. Она не понимала, как могут русские люди в развлекательных целях посещать Германию. Еще в большей степени она не понимала евреев. Она их презирала. Носятся со своими миллионами евреев, немцами убиенных, а сами ради гешефта толпами лезут в Германию, которая, по идее Холокоста, должна быть для них на веки проклятой страной.

 
Заканчивался век и тысячелетие. К новому тысячелетию из многочисленного довоенного контингента квартиры №2 проживала в ней лишь одна девяностолетняя Зинаида Иоганновна, бывшая учительница немецкого языка. Остальные или разъехались по спальным районам, или умерли. Барсуков иногда проведывал немку: чего-нибудь помочь, да и просто пообщаться. Вот и сегодня они сидели за чаем и беседовали.

Женщина буквально с последним поездом вырвалась из Ленинграда. Зинаиду Иоганновну блокада не коснулась впрямую, но косвенно ударила очень жестко. Она осела в Ярославле, где её привлекли к работе с детьми, эвакуированными из Ленинграда через Ладожское озеро.

Вырваться из блокады — это еще не значило выжить. Изнуренные дистрофией дети мёрзли от малейшего неблагоприятного воздействия. Зинаида Иоганновна принимала умерших детей и организовывала их захоронение на Тверицком кладбище. Умирал каждый четвертый ребенок.

Более тысячи маленьких ленинградцев упокоила Зинаида Иоганновона на Тверицком кладбище. В наше время над их могилой установлен беломраморный обелиск. На нем высечен нежный ангел, улетающий в небо.

Памятники маленьким ленинградцам в Ярославле и в Лычкове — не единственные на просторах России. Самой восточной отметиной ленинградского горя является бронзовая композиция не городской площади в Красноярске. Там на розовом гранитном постаменте стоит, закутанная в мамину шаль, девочка с кусочком хлеба, зажатым в кулаке. Другой рукой она держит братика с бидончиком в руке. За ними стоят санки, с которыми ленинградцы ходили за водой. Задником композиции служит фрагмент решетки Летнего сада. Когда звереют сибирские морозы, кто-то повязывает детям на шеи цветные шерстяные шарфики.

Кроме этих городов блокадные памятники возведены ещё в пяти городах. Даже в Ереване, даже в Бишкеке, а недавно открыли памятник блокадникам в Иерусалиме.

Ужаленная в самое сердце блокадной тематикой, Зинаида Иоганновна гневно недоумевала, почему в Ленинграде нет памятника блокадникам. Ни детям, ни взрослым.

Не очень удачный обелиск на площади Победы, который горожане кличут «стамеской», — не в счет. Это благодарность ленинградцев защитникам города. Обелиск перед Московским вокзалом — тоже не в счет. Это знак того, что Ленинграду присвоено звание «Город-герой». И блокада здесь не при чем. Подобный обелиск есть и в Москве, хотя особого героизма москвичи не проявили, а наоборот, при подходе немцев к Москве, горожане в жуткой панике драпали из города кто на чем мог.

Зинаида Иоганновна считала, что такая легендарная эпопея, такая библейская трагедия, в которой сгинули сотни тысяч ленинградцев, должна быть увековечена. Она даже представляла каким может быть памятник блокадникам.

На постаменте из розового гранита с классическим фризом надпись: «ГРАЖДАНЕ! ПРИ АРТОБСТРЕЛЕ ЭТА СТОРОНА УЛИЦЫ НАИБОЛЕЕ ОПАСНА».

А выше, на руинах здания стоит чёрный от копоти ангел с воздетыми вверх обгорелыми крыльями. Он в ужасе сжимает голову руками, рот его разрывает мунковский крик.
Внизу, по углам постамента, игнорируя эмоции ангела, располагаются:
— девушка за зенитным пулеметом.
— пацан с зажигалкой в щипцах,
— сандружинница, выносящая дистрофика,
— девочка с братиком, идущие за водой.

Зинаида Иоганновна даже и место выбрала для памятника. Малая Садовая, ближе к Невскому. Там в Радиокомитете всю блокаду разговаривала с ленинградцами Ольга Берггольц. Было бы резонно придать ангелу портретное сходство с блокадной музой Ленинграда.

Зинаида Иоганновна утверждала, что Медный всадник — это символ Петербурга, Ленин на броневике — символ революционного Петрограда. Должен быть третий символ, памятник блокадникам — символ героического Ленинграда.
Немка вопрошала своего бывшего соседа Лешку, ставшего Алексеем Георгиевичем:

— Уважаемый Алексей Георгиевич, вы можете объяснить, почему в городе нет памятника блокадникам?

— На раз. Вернее на два. Во-первых в Ленинграде практически нет коренных ленинградцев. Они все повымерли. А людям с периферии, заполнившим город, блокада это, как вы говорите, Plusquamperfekt, давно прошедшее и туманное. Она их не трогает.
Во-вторых, городом рулили и рулят не ленинградцы. То сибирский чалдон, то прораб, выросший в глухой якутской деревушке, а то еще настырная комсомолка с Волыни. Я не удивлюсь, если наш город возглавит товарищ с Востока.
Я не хочу сказать, что они плохие люди. Вовсе нет! Просто у них другой менталитет. Ленинградская блокада — это не их блокада. И сердца этих руководителей глухи к трагедии ленинградцев.

— Все, что вы сказали очень даже справедливо. Но я считаю — это не главное. Главное то, что власти не хотели и не хотят бередить память о ленинградских жертвах, которых не было бы при своевременной эвакуации города.
Даже после окружения Ленинграда немцами руководство страны должно было бросить все силы и вызволить горожан из голодной западни. Но и этого сделано не было.

— Вот здесь вы не правы, уважаемая Зинаида Иоганновна. Армия четырежды пыталась разблокировать город. Полегло более 200 тысяч бойцов, но сил было мало и прорыва не поучилось.

— Может быть вы и правы, но мне кажется, что всё это происходит от типичного безразличия властей. Когда начинали строить Охта-центр, то снесли памятник блокадникам, который на свои средства воздвигли рабочие охтинского завода в память о своих товарищах, погибших в блокаду.

Дожив до 92-х лет и так не увидев осуществления своей мечты, Зинаида Иоганновна ушла от нас и теперь с той стороны смотрит на то как после несколько лет мусоления вопроса об установке на площади Мужества памятника блокадникам, его, наконец, возвели. По мнению Барсукова: лучше и не возводили бы. Проект не очень выразительный: шестиметровая серая глыба с прорисовкой каких-то тощих фигур. Там Чёрный ангел, придуманный Зинаидой Иоганновной, смотрелся бы качественнее и выразительнее в разы.

На кладбище старинном в Ярославле
Взлетает белый ангел тихо в небо.
Он не трубит и никого не славит.
Он просто не пускает деток в небыль,
Которых дистрофия уложила
В вместительную братскую могилу.

А в Тихвине совсем с вокзалом рядом,
Где шумно от движения и гама,
Среди огня и рвущихся снарядов
Рыдает в камне каменная мама.
Там два последних детских эшелона
Сгорели до последнего вагона.

В Лычкове после вражеской бомбежки
Над куклами, над грудой детских книжек
На проводах висели ручки, ножки
Несчастных ленинградских ребятишек.
Девчонку лижет бронзовое пламя,
А на граните мишки, катьки, вани.

Есть памятники детям ленинградским
И в Омске, в Красноярске, в Ереване
И, наконец, на холмах Ханаанских
Блокадникам достойный знак поставлен.

А питерцы меморий не дождутся.
Они булыгой серой обойдутся.